Александр Никонов. Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Ссора
Гуляли мы с Ирой и по Новому Афону, на сей раз уже вдвоем. Я водил ее известными мне тропами, в первую очередь, в келью Симона Кананита - апостола Христа. Это того Симона, на свадьбе которого Иисус воду превратил в вино. Симон после казни Христа бежал от преследователей в Колхиду, остановившись там, где сейчас Новый Афон, и поселился в пещере в скалах. Десятки лет он долбил себе келью в скале, прямо над своей пещерой, и выдолбил-таки. Эта келья с круглым отверстием вместо окна священна для христиан. Симон собирал деньги у местного населения на храм, проповедовал учение Христа. Но это население, вернее, худшая его часть, похитила сбережения Симона, а его самого убила самым варварским способом. На берегу бурной, но в отличие от Юпшары, доброй речки Псырцха, есть огромный плоский камень с углублением посреди него. Говорят, что именно на этом камне дикари убили апостола, размозжив ему голову, лежащую в этом углублении, камнем. Камень-плаха был всего в двухстах метрах от кельи, и, бывая на Псырцхе, я всегда загорал лежа на нем. Причем голову клал именно в это углубление, представляя себя апостолом, над которым безумный дикарь уже занес смертоносный камень.
Часто приходится слышать: вот вы, абхазы - дикари воровитые, даже апостола убили, украв у него деньги. А я на это отвечаю, что, во-первых, мы - русские, а во-вторых, в те времена абхазы, или, правильнее, абазги, жили себе еще в Африке на территории современной Эфиопии. Затем они мигрировали через Красное море, Аравийские пустыни, Сирию, Ливан и так далее, на Северный Кавказ. Там и жили, пока не решили, покинув своих братьев - абазинов, поселиться на теплом берегу Черного моря.
А абхазами в средние века назывались грузины или какая-то часть их. Царица Тамара-то была "царица Абхазская"! Потом уже абазги из-за труднопроизносимости этого слова были переименованы в абхазов, но сами-то продолжали называть себя по-прежнему - апсуа. Интересно, что вместе с апсуа прибыли из далекой Африки и негры, решившие, видимо, попытать счастья вместе с белыми. Так и остались они в горных селениях Абхазии, не смешиваясь с белыми. Говорят они по-абхазски, считают себя "апсуа" - абхазами.
Многое из того, что я здесь сказал, взято мной из книги моего деда "История Абхазии". Большевики запретили ее, как идеологически вредную. Видите ли, абхазы "просочились" к нам из-за рубежа! А может, еще и завербованы были там Понтием Пилатом или царем Иродом! И книгу запретили, а деда - восьмидесятилетнего старца, почти слепого и глухого, заставили подписать брошюру-отречение: "О моей книге "История Абхазии". Там дед не своим слогом кается, что его книга - сплошное надувательство, навеянное идеологически вредным влиянием абхазских националистов.
Видимо, большевики - сторонники "местного" происхождения абхазов, руководствовались эпосом "Сказание о нартах", где в своеобразной форме рассказывается о происхождении абхазских богатырей - нартов, а от них, по-видимому, всего абхазского народа. А в этом эпосе сказано, что "мать народа" - Сатаней-Гуаша, как-то белила холсты на берегу реки Кубань. Затем, устав от работы, разделась донага и стала плавать на спине. А на другом берегу реки в это время находился пастух с романтическим именем - Зартыжв. Этот Зартыжв, увидев обнаженную даму, получил такое либидо, что стал кидаться в реку, пытаясь ее переплыть. Тем более, что Сатаней-Гуаша своими страстными криками призывала его к этому. Но, не тут-то было - сильное течение не позволяло влюбленному Зартыжву сделать это. Тогда, по обоюдной договоренности, Сатаней-Гуаша легла на берегу в соответствующей позиции, а пастух точным выстрелом из лука оплодотворил ее. До этого, конечно, проделав кое-какие манипуляции с наконечником стрелы и своим мужским достоинством. В эпосе, безусловно, об этом сказано несколько аллегорически, но для современного человека тут все понятно. Итак, абхазы не только местного происхождения, но и родоначальники искусственного осеменения, столь "модного" сейчас во всем мире!
Эти рассуждения, видимо, не давали покоя новым идеологам, и они не только заставили деда отречься от его "Истории Абхазии", но и написать перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами заявление в родную партию: "...хочу участвовать в строительстве коммунизма, будучи в передовых рядах..." Значит, когда письменность своему народу создавал, он в "передовых рядах" еще не был...Знал ли сам дед, что он отрекся от труда всей своей жизни и примкнул к "передовым рядам", я теперь сказать не могу. Скорее всего, вожаки "передовых рядов" не стали беспокоить упрямого старца. И все сделали за него сами. Им не трудно помочь старику - они же "тимуровцы"!
Но я считаю "Историю Абхазии" единственно верной. Во-первых, потому, что больше "Историй Абхазии" никто не решался писать. Во-вторых, я утверждаю, что "учение моего деда всесильно, потому, что оно верно". Если мы семьдесят лет всей страной считали так про учение "инородца" Маркса, то имею же я право считать подобным образом и про учение моего родного деда!
Выходит, что ограбили и убили Симона Кананита не абхазы, или абазги, а дикари, которых эти же абазги прогнали, когда заселялись на территории нынешней Абхазии.
Вот такими притчами и рассказиками потчевал я свою юную подружку, или "пляжную" жену, выражаясь словами злых горских женщин. Мы купались в ледяной Псырцхе, пили за память Симона Кананита, сидя на камне-плахе, и частенько удалялись в заросли колючей ежевики. Нет, не только для того, чтобы полакомиться сладкой ягодой, которую согласно известной песне, "рвали вместе". Еще и для того, например, чтобы сменить мокрые купальные костюмы на сухие...
Как-то мы зашли на Ново-Афонский вокзал посмотреть расписание электричек. Гуляя вокруг вокзала, мы вдруг обнаружили, что идем по улице Гулиа. А я и не знал, что в Новом Афоне есть улица имени моего деда. И эта улица, вернее, ее название, неожиданно помогло мне.
Возле вокзала, прямо на путях двое местных мужиков тянули куда-то за руки русских девушек. Одной удалось вырваться, и она звала вторую:
- Рая, ну что ты? Идешь, или я одна пойду? - и в том же духе.
А эту Раю тянул куда-то местный мужик, внешне похожий на армянина. Рая и не шла с ним, но и не делала попыток вырваться. Второй мужик занял выжидательную позицию, и вся эта группа, стоя на путях, вяло препиралась.
Ира, увидев эту сцену, почему-то вышла из себя.
- Прекратите приставать к девушкам, оставьте их в покое! - крикнула она темным мужичкам, но те только рассмеялись в ответ. - Дикари кавказские, аборигены проклятые! - обругала их Ира, и "дикари" озлились. Непонятное слово "аборигены" они приняли за страшное оскорбление и в один прыжок оказались перед нами. Я загородил собой Иру и вспомнил весь запас бранных армянских слов. Вдруг несколько калиток на улице имени моего дедушки отворилось, и пять-шесть аборигенов, внешне почти неотличимых от первых двух, угрожающе расположились перед нами полукольцом. Дело запахло избиением. И тут, в безвыходном положении, я решил сыграть на названии улицы, где мы находились.
Я достал свой паспорт, который всегда носил с собой и раскрыл его на своей фотографии:
- Смотри на мою фамилию, вы живете на моей улице! Тронете меня или жену - будете иметь дело с моим братом - начальником вашей милиции Иваном Гулиа, или с моим вторым братом - абреком Ленчиком Гулиа.
Армяне, приблизившись, прочли фамилию в паспорте, посмотрели на фотографию, и испуганно отошли назад. Им всем был хорошо знаком начальник поселковой милиции Иван. А абрека Ленчика они, к своему счастью, хоть и не знали лично, но наслышаны о нем были достаточно. В любой момент абрек со своей дружиной мог спуститься с гор и обложить их данью. Это, конечно, было пострашнее брани, которой по-армянски обложил их я.
Мой далекий родственник Ленчик, был хорошо известен в Абхазии своими подвигами. Как-то милиционеры обложили данью ресторан, анонимно принадлежащий Ленчику. Они каждый день наведывались туда и бесплатно обедали. Так продолжалось года два, после чего милиционеры нарушили какой-то договор. Тогда Ленчик разослал им открытки, где сообщал, что в его ресторане милиционеров два года кормили собачьим мясом. "Я всегда знал, что вы - собаки и два года кормил вас мясом бродячих собак!" - гласило послание.
Еще однажды его заклятые "друзья" милиционеры застали Ленчика в конспиративном домике, где на столе стояло несколько тридцатилитровых бутылей с "контрабандным" спиртом, из которого на подпольном заводе делали коньяк. Ленчик мгновенно опрокинул стол, все бутыли свалились на пол и разбились. Стоя по щиколотку в спирту, он достал зажигалку и пообещал, что при приближении к нему взорвет дом. Милиционеры выбежали наружу, а Ленчик, пьянея от паров спирта, простоял там несколько часов, пока жидкость не испарилась. Потом, как ни в чем не бывало, вышел к милиционерам. Улики испарились, а за битое стекло "калыма" не берут. И милиционеры ушли от него не солоно хлебавши.
Вот с каким героем предстояло иметь дело армянам, если бы они тронули брата абрека или его жену! Толпа тихо разошлась, а двое "зачинщиков" вернулись к своим русским подружкам, которые верно ждали их на путях и безропотно пошли с ними.
Все закончилось "путем", но я попросил Иру впредь, если ей дороги ее жемчужные зубки, шелковая кожа и сиреневые глазки, не делать больше замечаний аборигенам. Если, конечно, дело происходит не на улице Гулиа, а сама Ира не находится рядом с "братом" милиционера Ивана и абрека Ленчика!
Все было хорошо и безоблачно. Но я не зря сказал, что Ира была очень начитана и помнила про Манон Леско. Она и сама была натуральной Манон Леско. Двадцати четырех дней, видите ли, ей не хватило сохранять мне верность!
Я знал, что ей не терпится на танцплощадку и отпускал ее, а сам, бесясь от ревности, напивался в своей комнате до чертиков. Однажды даже, схватив дубину, раздетый по пояс (для устрашения танцоров мышцами и волосатой грудью), я ворвался на танцплощадку. Там я с трудом нашел Иру, танцующую с каким-то хлюпиком, отнял ее и уволок, погрозив дубиной потенциальным соперникам. Но Ира, используя женскую власть, испросила-таки у меня право ходить на танцплощадку. А я-то следил за ней, и обнаружил, что хоть она и уходила, якобы, на танцплощадку, там ее не было. Это уже было изменой!
Рядом с мой комнатой, с другой от Иры стороны, жила одна в своем "угловом" номере толстая проститутка. Посетители лезли к ней почему-то по пожарной лестнице, проходившей рядом с ее окном, по два-три за ночь - последовательно, конечно. По вечерам у нее был тайм-аут, и я, отпустив "мою Манон" на танцы, зашел к толстушке поболтать. Она тут же охаяла мою пассию, обозвав ее тощей селедкой и сукой. Оказывается, все, кроме меня, знали, с кем еще встречается Ира, и живо обсуждали наши с ней отношения. Они ждали, чем все кончится, и жаждали крови. Так, по крайней мере, поведала мне толстушка легкого поведения.
- Солидный ты мужик, нет бы тебе с солидной бабой связаться, а ты сыкуху какую-то выбрал! - в сердцах высказала мне толстуха-легковуха.
Тут дверь ее комнаты отворяется и в ней появляется разъяренная Манон.
- Тебе мало по десять кобелей за ночь, еще и моего мужа захотела оприходовать! - заорала на толстуху Манон, и, схватив меня за руку, выволокла из комнаты.
- Ты успел ее трахнуть или нет? - прижав меня к стенке, строго спросила Манон. Я испуганно замотал головой. - У нее же весь венерический букет, нам в поликлинике сказали! - шипела на меня Манон.
Она затащила меня в мою комнату, Мишка пулей вылетел в коридор. Это очень интересно и ново - акт с разъяренной от ревности женщиной. Я, правда, забыл спросить Манон о "венерическом букете" ее другого любовника. Мы договорились, что Ира больше не будет ходить на танцплощадку, благо до конца отдыха осталось дня четыре. Но завтра же вечером она опять исчезла. Я заходил на танцплощадку, искал ее, но не нашел. В ярости зашел я к себе в комнату и нажрался водки, но не опьянел, а только задурил себе голову.
- Убью! - решил я, - по-кавказски убью за неверность! И суд меня поймет!
Я уселся на балконе и стал ждать возвращения Иры. Мне была видна дорожка ко входной двери корпуса. В полночь эта дверь закрывалась, и войти в корпус можно было только по толстухиной пожарной лестнице. Десять часов, одиннадцать, пол двенадцатого. Иры нет. Я почти протрезвел и стал уже волноваться за безопасность мой возлюбленной. Без пяти двенадцать внизу появляется бегущая фигурка девушки. Это была Ира.
Я вошел в комнату и сел за стол. Ира, запыхавшись, вбегает в комнату и - ко мне. Я встал и отстранил ее от себя. Потом, спокойно указав на дверь, тихо и безучастно сказал: "Вон!". Мишка крепко - "без задних ног" - спал и ничего не слышал.
- Ты понимаешь, что говоришь? - вспылила Ира.
- Вон! - повторил я, вывел ее, и запер за ней дверь. Я ликовал - сумел-таки преодолеть слабость, показал свой характер. Утром я выждал, пока Ира уйдет в столовую и, собрав шмотки, сообщил дежурной, что выбываю досрочно. Потом тихо спустился и быстро пошел к выходу с территории дома отдыха. И тут у самых ворот, прямо навстречу мне - Ира.
- Нурбей! - позвала она и остановилась.
Я молча покачал головой и, обойдя ее, зашагал дальше. Думал, что не выдюжу, остановлюсь, но сдюжил. Даже оборачиваться не стал, знал, что она смотрит мне вслед. Дошел до остановки автобусов и сел на ближайший сухумский.
Несколько дней я пробыл в Сухуми без Тамары в компании мамы и старшего сына с женой. У них к тому времени уже был трехлетний сын - мой внук. Внука назвали в мою честь Нурбеем и был он мне полной тезкой - имя, отчество, и естественно, фамилия у нас были одинаковы.
В маленькой Абхазии сплетни расходятся чрезвычайно быстро, и к моему прибытию в Сухуми семья уже была наслышана о моей молодой жене. Зная, что от Тамары это не утаить, я во всем ей признался уже по дороге от поезда домой. Сказал, что черт попутал, и что все вышло по-пьянке. А как протрезвел, мол, бросил все и бежал в Сухуми.
Скажу заранее, что Ира уже в сентябре позвонила мне из Киева, покаялась, и мы помирились. А вскоре она заявилась в Москву и пришла к нам в гости. Как всегда, у нас был и Саша, почти ровесник Иры - года на три старше. Я их познакомил, они очень смотрелись вместе, и мы оставили их у нас на ночь, причем в отдельной комнате.
Но, как оказалось, зря. Он заявил потом, что она ему не понравилась, а она - что он ей. Но это было после, а весь вечер мы провели весело - выпили и вспомнили наши гудаутские подвиги. Ира в лицах рассказала про соревнования по стрельбе с милиционерами и свою решающую фразу из кухни: "А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!". Рассказала и про то, как старик Ризабей передал мне мою пинетку, которую отец носил на шнурке на шее, как амулет.
Уж лучше бы он уж не снимал ее и не передавал той женщине - может, остался бы жив! Ира поинтересовалась, что это такое есть у меня в Москве, про что, все как один, гости на съезде гулиевцев говорили: "У тебя в Москве есть все!". И я указал Ире на Тамару и Сашу:
- Вот это все, что у меня есть в Москве - любимая женщина и талантливый ученик - моя надежда! Разве этого мало?
Но почему-то мой талантливый ученик не произвел впечатления на Иру. А может это она на него? Назавтра Ира уехала к себе в Киев, приглашала нас к себе в гости. Хотя и жила она в общежитии, но все-таки пригласила. Правда, на приглашения откликнулся я один, да и то останавливался не у Иры, а у моего друга Юры. Туда же переселялась на время моего приезда и Ира.
Тамара прощала мне эти маленькие шалости с Ирой - она ей понравилась своей прямотой, отсутствием комплексов, да и молодостью. Тамара тоже понравилась Ире, по-видимому, только первыми двумя качественными, потому, что была на четырнадцать лет старше Иры.
Мы с Тамарой из Сухуми съездили в Тбилиси к моим родственникам в гости. Я показал ей дом, где я жил в детстве, двор, где произошло столько далеких событий. Двор весь порос бурьяном, ужасный туалет был снесен. Меня поразило то, что все окна в доме были закрыты, и никто из соседей из них даже не выглянул. Немыслимая ранее ситуация! Более того, за полчаса, что мы гуляли по двору, и я рассказывал о прожитых здесь годах, никто не прошел в дом и во двор, а также и обратно! Как повымерли все!
Показал я Тамаре и место расстрела демонстрации, памятник Эгнатэ Ниношвили, который защитил меня от пуль своей каменной грудью. Тамара поскребла пальцем дырки на этой груди, замазанные цементом. Мы побывали везде, что представляло хоть какой-нибудь для нас интерес - на горе святого Давида, у памятника моему деду в Ортачала, в пантеонах, церквах, ботаническом саду и зоопарке. Гуляли по моей любимой улице Плеханова, переименованной теперь на какое-то грузинское название.
Но весь Тбилиси напоминал мне мой старый дом - окна закрыты, соседей нет, "все ушли на фронт". Видимо это был знак к последующему упадку Грузии, и Тбилиси в частности, наступившему после развала СССР, распрей и внутренних войн в этой стране.
Из Тбилиси мы все уже в конце августа вернулись в Москву. Купе наше было переполнено стеклянными "четвертями" с восьмидесятиградусной чачей. Мы тщательно скрывали от проводника эти бутыли, которых было не менее десяти. Ведь в них был практически чистый спирт, который горит как бензин. Коварство спирта в том, что он для своего горения требует почти втрое меньше кислорода, чем бензин и может сгорать даже в очень спертых помещениях. Известны случаи, когда "проспиртованные" люди, пытаясь закурить, сгорали изнутри. Пары спирта, смешивались даже с небольшим количеством кислорода, находившимся в легких, сгорали там, и человек "выгорал" изнутри. Не балуйтесь спиртом и сигаретами одновременно! Это я, как бывший "химик" вам говорю!
© 2003--2005 Парецкая Елена Сергеевна. All rights reserved
на главную
