Александр Никонов. Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики
Невинные развлечения
Жизнь в общежитии шла своим чередом. Напротив "Пожарки" через переулок (рядом с Валиным магазином) освободилось маленькое одноэтажное здание, и туда решили переселить аспирантов и научных сотрудников ЦНИИС, оставив в "Пожарке" только рабочих и, частично, инженеров. Но я и Вадим отказались переезжать, и нам оставили комнату на двоих.
Освободилась всего одна комната, куда заселили молодого инженера Валерку Кривого (это его фамилия), и странного типа по имени Иван Семенович (иначе его пока никто не называл). Ивану Семеновичу было лет сорок, он был маленького роста с большой треугольной головой и тонкой, с запястье толщиной, шеей. Глаза у Ивана Семеновича были белые, водянистые и выпученные, как у рака, зато голос был зычный и басовитый. Он когда-то безуспешно учился в аспирантуре и остался работать инженером. С ним часто случались анекдотические происшествия, и после одного из них он получил прозвище, заменившее ему имя.
Почему-то Иван Семенович часто ходил в бывшую Ленинскую библиотеку что-то читать. И рассказал нам, за рюмкой, конечно, что в него там влюбилась красавица - дочь директора этой библиотеки.
- А разве в меня можно не влюбиться, - на полном серьезе говорил он нам, - у меня такая эрудиция, такая интеллигентная внешность, такие умные глаза ...
- Про глаза молчал бы, казел! - заметил ему слесарь Жора, взбешенный самодовольством Ивана Семеновича.
И вот захотела эта дочка познакомить свою маму, со слов Ивана Семеновича, как раз директора знаменитой библиотеки, с нашим героем.
- Я гордо так независимо захожу в кабинет директора, представляюсь ей, - рассказывает Иван Семенович, - а она как глянет на меня, и, чуть не падая со стула, говорит: "Да вы же монстр, Иван Семенович!".
- Теперь вы знаете, кто я - я монстр, монстр! - гордо кричал Иван Семенович, расплескивая вино из рюмки.
- Казел ты, а не монстр! - обиженно сказал Жора и, плюнув на пол, вышел из комнаты.
Тогда слово "монстр" было всем в новинку. Иван Семенович понял его как "донжуан, супермен", и страшно гордился, повторяя каждому и всякому: "Я - монстр, монстр!".
Мы с Валеркой Кривым специально взяли из библиотеки том какого-то словаря и дали всем прочесть: "Монстр - урод, чудовище", и что-то там еще. Написали это крупно на листе бумаги, дали ссылку на словарь и повесили на стенку. Иван Семенович прочел это объявление, погрустнел, и что-то в нем надломилось. Он перестал горлопанить своим обычно бравурным голосом, начал изъясняться тихо и как-то виновато. Но прозвище "Ванька-монстр" к нему прилипло навечно, а "Иван-Семеныча" забыли напрочь ...
Так вот, этот "Ванька-монстр" приводил иногда в свою с Валеркой комнату, донельзя падших, пьяных и старых проституток с Казанского вокзала. Видимо, обычные женщины, кроме разве только дочек директоров государственных библиотек, брезговали им. Валерке приходилось выходить погулять, это ему не нравилось, да и вшей, по-научному - педикулеза, боялся. И придумали мы с ним, как проучить нашего "монстрика".
Мой магнитофон "Днепр", который уже долго простаивал без дела, сыграл здесь свою роль. Валерка поставил его под кровать Ваньки-монстра, когда он привел очередное страшилище с Казанского. Дескать, переодеться надо перед "прогулкой" и тому подобное. И включил магнитофон на запись на малой скорости, чтобы надольше хватило.
Через час "монстр" обычно выпроваживал свою "пассию", провожая ее до автобуса. Мы же перетаскивали магнитофон ко мне в комнату и монтировали одну продолжительную запись. Потом носили магнитофон с этой записью по комнатам, где народ выпивал, и нам за это наливали тоже.
- Ты моя первая любовь, ты мое первое чувство! - отчетливо можно было разобрать басок Ваньки-монстра.
- Мм-хррр-мать! - слышался ответ его "пассии".
Народ хохотал до колик. А как-то и сам Ванька-монстр услышал эту запись. Вскоре после этого он переселился в другое общежитие, а потом женился на совсем старой татарке, но и она его бросила. Потом следы его затерялись совсем.
С Ваньки-монстра мы переключились на местного полусумашедшего по прозвищу "Фидель Кастро". У него было еще одно прозвище, но об этом в свое время. Фидель Кастро ходил в кирзовых сапогах, носил военные френч и брюки, а также большую бороду, отчего и получил свое прозвище. Он часами просиживал в столовой ЦНИИС, беря бесплатно стакан за стаканом несладкого чая. Возьмет в рот глоток чая и полощет, полощет им зубы, уставившись неподвижным взглядом куда-нибудь в стенку, и потом уже проглотит...
"Вождю кубинской революции" было под тридцать лет, родом он был из деревни Медведково. В те годы в пяти минутах ходьбы от нашего современного городка была настоящая деревня, с печным отоплением деревянных домов, выгребными ямами и прочими атрибутами деревенской жизни где-то в глубинке. Даже остановка автобуса No61 у нашего городка по-старинке называлась "деревня Медведково".
Успехом у девок наш Фидель не пользовался по причине слабого ума, хотя он и сочинял стишки. Вот один из них:
Цветет сирень, идет весна,
и молодежи не до сна!
Сам слышал, как он его на улице зевакам декламировал.
И вот Фидель стал присматриваться к деревенским козочкам, причем пользовался он, в отличие от девок, у них успехом. Выдумал он и свою технологию секса с ними, он рассказывал о ней так:
Ставишь сапоги на землю носками к себе, а козу-то задними ногами - в голенища, сам наступаешь на носки, чтобы коза-то ножками не сучила, а руками - за рога... До чего ж хорошо, до чего ж хорошо! - эмоционально вспоминал Фидель.
Но однажды вышел прокол. То ли напугал козу кто-то, то ли очень уж захорошело Фиделю, но "склещился" он с козой как. Что там произошло по медицинской линии - не знаю, но расцепиться не могут, как собаки после полового акта. Коза орет, Фидель матюгается, народ вокруг хохочет. Наконец, вызвали скорую помощь и увезли их, накрыв брезентом. Потом появились-таки опять в деревне и Фидель, и коза. Только Фидель с этого дня для жителей деревни утратил свое революционное имя и стал "Козьим хахелем". Ну, а в городке, где жили люди поинтеллигентней, продолжали его звать Фиделем, хотя новое прозвище знали все.
А на соседней улице жила дебильная девушка лет двадцати. Не знаю уж точно степени ее дебильности - олигофрения ли, или полный идиотизм ли, но телом она была дородна, играла с малыми детьми, всегда была перевозбуждена и громко кричала. И решили мы подарить счастье секса и ей и бедному "козодою" Фиделю. Инициатором затеи был Серафим.
Заранее пригласили Фиделя, налили ему стакан и дали подробный инструктаж поведения. Затем конфетами подманили девку и завели ее в комнату, где сидел бородатый Фидель, которого она уже должна была знать. Рыбак-то рыбака видит издалека! Раговорили их, тихо вышли из комнаты и заперли дверь. Стоим под дверью, хихикаем, строим догадки.
Минут через десять в дверь изнутри начали долбать, что коза копытами. Отперли дверь, оттуда с ревом выбежала девка, а за нею вышел довольный улыбающийся Фидель - он же козий угодник:
- До чего же хорошо, до чего же хорошо! - не перестовал повторять молодой любовник, уходя, повидимому, в столовую полоскать зубы чаем...
Мы решили, что из этой парочки, в принципе, вышла бы неплохая советская семья, но уж очень трудна и неблагодарна была бы роль сватов...
И еще одна шалость, на сей раз совершенно невинная и ненаказуемая. В ЦНИИСе я подружился с одним бывшим аспирантом, который потом каким-то образом женился на англичанке и уехал за кордон. Имущество свое он распродал, но оставалось у него нечто такое, что и выбрасывать было жалко и продавать опасно. А это "нечто" было надувной резиновой бабой, нивесть как попавшей из-за кордона к моему другу. Сам хозяин говорил, что его друг - дипломат привез для смеха и подарил ему. Муляж женщины верой-правдой служил ему женой вплоть до законного брака с англичанкой, а теперь надлежало им расстаться. Ну, хозяин и подарил ее мне, будучи уверен, что я не разболтаю секрета, по крайней мере, до его отъезда.
- Дарю, - говорит, - именно тебе, потому, что уверен - ты как джентельмен не будешь над ней издеваться, а используешь по делу, честно и без особого разврату...
Чтож, я обещал, что особого разврата не будет, сложил бабу, завернул ее в куртку и принес домой. Спросят: откуда - что я скажу? Да и потом пойдет слух по аспирантуре - еще выгонят. Поэтому пользовался я моей бабой только когда был уверен, что Вадим ушел надолго. Кроме уборщицы, никто комнату отпирать не мог. Да и уборщица Маша уже относилась ко мне иначе.
Должен сказать, что у меня был старый большой пневматический пистолет, которым я иногда забавлялся. Позже я его переделал под однозарядный мелкокалиберный, а еще позже продал Вадиму. А пока он у меня лежал в тумбе.
Как-то я забыл его спрятать на ночь и он остался лежать на моей тумбочке. А тут с утра заходит крикливая Маша и начинает шуровать шваброй по ножкам кроватей. Я лежу, притворяюсь крепко спящим. Маша заметила пистолет, перестала махать шваброй, спрашивает у Вадима, что, дескать, это? Она уважала Вадима, считалась с ним, так как он был уже "в годах" и не такой охломон, как я. И тут Вадим проявил талант артиста.
- Тсс, Маша! - он приставил палец к губам, - подойди сюда, тебе лучше знать обо всем, чтобы не проколоться. Как ты думаешь, кто он такой? Почему ему все с рук сходит? Почему его ЦНИИСовское начальство само сюда подселило? Так знай, что он - оперативный сотрудник КГБ, капитан, но в штатском. Он слушает, кто что говорит и записывает. Магнитофон у него видела? То-то же! А вчера он ночью с задания пришел, уставший, говорит, что пару шпионов пристрелить пришлось. Почистил, смазал пистолет, и вот забыл на тумбочке. Принял снотворное, так до полудня спать будет. Ты Маша, по утрам лучше дергай за дверь, если открыта - заходи, убирай, а если заперта, лучше не беспокой его, пусть отдыхает. Чего тебе хорошую работу терять? Вот Володя и Хазрет узнали про все и тут же смотались. А я - его старый друг, он меня не трогает...
Спасибо Вадиму, теперь Маша не шваркает шваброй по ножкам кроватей, не заходит утром, пока я сплю, да и здороваться стала совсем по-другому - с поклоном. А я, как ни в чем не бывало, нет, нет, да и спрошу ее:
- Ну, как, Маша, что говорят в конторе? Жрать-то ведь нечего, ничего не купишь в магазинах, не так ли? И сверлю ее глазами.
- Нет, что вы (на "вы" перешла, подхалимка!), это все временные трудности, мы властям нашим верим и любим их!
Да и Вадим остался не в накладе - он тоже любил по утрам поспать.
Итак, возвращаюсь к моей надувной подруге, которую назвал я ласковым именем "Муся". Сперва я пользовался ею просто из любопытства. Надувал ее то сильнее, то слабее, исследовал все ее явные и скрытые возможности. Надо отдать должное создателям этой прелести - потрудились они наславу и знание вопроса проявили изрядное.
Теперь продают каких-то надувных уродин - от взгляда на них импотентом можно заделаться. А моя Муся была красавицей - все было продумано, все было натурально - ни швов не видно, ни клапанов. Максимум натуральности - каждый пальчик отдельно, кожа - бархатистая, как настоящая. Краски, правда, кое-где пооблезли, на сосках, например. Чувствовалось, что они раньше были коричневыми, а теперь облезли до белизны. Сосал, что ли, их ее бывший "муж"? Ротик приоткрыт чуть-чуть, не разинут настеж, как у современных чучел. И зубки белые (мягкие, правда!), чуть-чуть виднеются. Глазки полузакрыты, не смотрят нагло прямо в рот! Ну, прямо не кукла, а Мона-Лиза!
Постепенно я стал чувствовать к Мусе привязанность, разговаривал с ней, а за лето успел даже полюбить ее. Да, да, как настоящую женщину. Даже лучше - молчаливую, скромную, покорную, верную! Возвращаясь домой, я тут же нащупывал ее в тумбочке. Надувая, придирчиво осматривал ее и принюхивался - не прикасался ли к ней кто другой. Понемногу я прекратил заниматься с Мусей излишествами, ну разве только по сильной пьяни. Нежно целовал ее после надувания, ласкал, как живую бабу.
Наступила на меня болезнь, называемая "пигмалионизмом", по имени скульптора Пигмалиона, влюбишегося в свое создание. Да я уже и на живых-то баб перестал смотреть, быстрее бы домой, к моей родной Мусе. Теперь я понял, почему сейчас таких уродин надувных выпускают - чтобы не влюблялись!
Чувствую, что крыша моя едет, причем с ускорением. Подарить Мусю другому - никогда! Чтобы ее коснулась рука, или (о, ужас!), какая-нибудь другая часть тела чужого человека!
И решил я ее "убить". Пусть ни мне, ни другому! А оставаться с ней - тоже невозможно, с ума схожу, в натуре! Надул я ее, поцеловал во все любимые места, попросил прощения, и ножом кухонным - пырь, пырь! Муся засвистела, задергалась, сникла и опала. Я завернул ее в газеты, и, озираясь, как натуральный убийца, вынес "тело" на кухню. Там никого не было, угольная печь пылала.
"Крематорий!" - грустно улыбнулся я и засунул свернутое тельце убитой Муси в дверцу печи. Печь заполыхала, разнесся запах горелой резины. В моей душе творилось что-то ненормальное - я плакал, как по человеку, а ведь, по сути, горела-то резиновая камера.
А скульптура Галатеи - не кусок камня ли? А человек - не химические ли элементы, собранные в известной пропорции? Если же главное - душа, то почему она не может быть в статуе, картине, кукле? Так как в то время я был гораздо менее подкован в этих вопросах, чем сейчас, то не нашел ничего лучшего, чем пойти в магазин, купить бутылку и нажраться - напиться, то есть.
Магия Муси прошла быстро, но даже сейчас, когда вспоминаю эти "пырь, пырь!" ножом, этот сист воздуха и полузакрытые, укоризненные глаза Муси, волосы на теле шевелятся.
© 2003--2005 Парецкая Елена Сергеевна. All rights reserved
термоусадочная трубка, трубка термоусаживающаяся
на главную
